Неоседланные лошади [Сборник рассказов] - Рафаэль Арамян

— Сердце.

— А ну-ка покажи.

Нуник разжала кулачок. На ладони ничего не было, но мальчик понял, что в этом маленьком кулаке действительно бьется самое красивое сердце, самое хорошее, самое горячее. Он бережно взял у Нуник сердце и вложил в грудь снежного человека. Нуник гордо встала рядом с второклассником, и они принялись вместе ждать.

Потом появилась Арпик с первого этажа.

— У тебя что? — спросил второклассник.

Арпик достала из кармана кусочек свинца и протянула мальчику.

— ???

— Во время войны это достали из папиного сердца.

— Хорошо, — понимающе кивнул мальчик, укладывая новое сердце рядом с Нуникниым.

Теперь они ждали втроем.

Из подъезда выскочил веснушчатый мальчик.

— Бери, — сказал он запыхавшись, протягивая сердце — подушечку для иголок. Пальцы у него были в крови.

— Почему на сердце кровь?

— Это иголки искололи сердце.

— Ничего, — успокоил его второклассник, и снежный человек получил еще одно сердце.

Последней пришла пятилетняя Арус. Ее пришлось дольше ждать, потому что она жила на четвертом этаже и спускалась по лестнице очень осторожно.

Она принесла маленькую гуттаперчевую куклу.

— Это Анаит, она мне рассказывает сказки и очень любит всех детей, — сказала она, отдавая куклу.

— Я ее знаю, — сказал второклассник, — она к нам вчера приходила.

Арус удивленно посмотрела на куклу:

— Когда это ты успела, шалунья? — Она приложила ухо к лицу куклы, чтоб услышать, что она ответит, и повторила за нее: — Говорит, что я в это время была в школе.

— Ты ведь еще не ходишь в школу, — возразил веснушчатый мальчик.

Арус чуть не заплакала от обиды.

— Хожу, наша школа около письменного стола моего папы.

— Конечно, ходит, — подтвердил второклассник, и Арус засияла от удовольствия.

Куклу положили рядом с другими сердцами, потом из двух угольков сделали глаза, вместо носа воткнули морковку, но, когда снежный человек был уже совсем готов, мать увела домой Арус, а мальчика с веснушками позвал вернувшийся с работы отец:

— Я купил тебе книжки, пошли домой.

Возле снежного человека остались маленькая, совсем маленькая Нуник, Арпик и второклассник.

Второклассник приложил ухо к груди снежного человека и стал слушать.

— Какое у него горячее сердце. Так сильно бьется, что в новогоднюю ночь он ни за что не замерзнет.

Нуник и Арпик тоже прислушались: как горячо бьется сердце снежного человека.

Вечером ребят уложили спать. Нуник закрыла глаза, и до нее отчетливо донесся стук сердца снежного человека, потом он начал рассказывать ей сказку, и она улыбнулась во сне.

— Почему она улыбается? — забеспокоилась мама и позвала отца. — У Нуник поднялась температура, — тревожно сказала она.

Отец приложил руку ко лбу девочки.

— Нет у нее температуры, просто Нуник снится какой-то сон.

А Нуник слушала, как бьется сердце снежного человека. Снежный человек рассказывал ей сказку.

Маленькая Арус тоже услышала стук сердца снежного человека. Стенные часы в спальне повторяли за ним: тик-так, тик-так. А гуттаперчевая кукла рассказывала сказки там, внутри снежного человека, потому он и не замерзал, потому у него было горячее сердце, а снежные рассказы совсем солнечные.

Все-все дети слышали, как бьется сердце снежного человека, не слышали только взрослые, они не знали, что во дворе живет снежный человек, а в его груди лежит исколотая иголками сердцевидная подушечка, маленькая гуттаперчевая кукла, осколок свинца и самое красивое, — сердце Нуник. Об этом знали только дети, и потому билось сердце снежного человека, а маленькие, мальчики и девочки в своих кроватках слушали его удивительные снежные рассказы.

Перевела Е. Алексанян

Девочка, которая хотела жить как подсолнух

Ей дедушка прочитал, что подсолнух всегда поворачивает голову к солнцу, потом у себя в саду она увидела это и решила жить как подсолнух — всегда лицом к солнцу.

Каждое утро девочка выходила на балкон и смотрела на восток. В глазах щекотало, между ресницами рождались радуги. Она закрывала глаза, и в сгустившейся под веками темноте вертелись красные, золотистые кружочки. Кружочки отдалялись, укатывались далеко-далеко, терялись и рождались снова. Удивлялась девочка, почему никто не живет как подсолнух. Потом она умывалась, повернув лицо к солнцу, и вода в ладонях казалась расплавленным золотом. А когда пила чай, садилась так, чтобы в стакане и на серебряной ложке играло солнце. Когда же шли с дедушкой гулять, она все время смотрела куда-то вверх и в сторону.

— Ты куда смотришь? — спрашивал дедушка.

— Я живу как подсолнух.

— Хорошо делаешь, — говорил дедушка и на переходе улицы брал внучку на руки, чтобы она могла все время смотреть на солнце.

В парке дедушка садился на скамейку, вынимал свежие газеты и читал, а девочка бежала на площадку и замирала в центре. Вокруг собирались удивленные дети, разглядывали ее, смеялись. Девочка не обращала на них внимания, но ждала, что кто-нибудь спросит, почему она все время смотрит на солнце. И однажды так случилось. Девочка поменьше ее, у которой в волосах торчал огромный бант, спросила:

— А почему ты так стоишь и не смотришь на нас?

— Я живу как подсолнух.

— А как живет подсолнух?

— Он всегда поворачивает голову к солнцу.

Но девочка не смогла долго жить как подсолнух: однажды дедушка заболел, и ее повели гулять мама и папа.

Девочка шла, повернув лицо к солнцу, и мама сказала:

— Куда ты смотришь?

— Я живу как подсолнух.

— Глупости, — сказал папа, — смотри под ноги, а то упадешь.

— Смотри направо, машины идут, смотри направо! — рассердилась мама, когда переходили улицу.

— Я хочу жить как подсолнух.

— Мало ли чего ты хочешь, — сказал папа, — ты должна глядеть туда, откуда ожидается опасность, а не поворачивать лицо к солнцу.

— А я хочу жить как подсолнух, — плача от обиды, сказала девочка, и в капельках слезинок под ее ресницами засверкали тысячи солнц.

Перевела С. Казарян

Оркестр прошел по нашей улице

У нас нет хорошего двора, попросту нет двора, поэтому дети играют на тротуаре. Впрочем, все равно, будь у нас двор, и тогда произошло бы то, что произошло с Арамиком, потому что стояло лето, и оркестр прошел по нашей улице. Пока этот оркестр добрался до нее, он прошел и по другим улицам, иначе откуда могло бы набраться так много идущих за ним ребят.

Рядом с барабанщиком шагал загорелый мальчуган. Был он бос и без рубашки. Конечно, у него нашлась бы дома пара башмаков, пусть даже старых. Но кто не знает, что дети быстро изнашивают обувь? Как видно, по этой причине мать Арамика и припрятала его башмаки.

Рядом с барабанщиком, задрав голову, шагал босой Арамик, именно тот Арамик, о котором я собираюсь рассказать. Он шагал и ударял в воображаемый барабан.

Впереди, у ног капельмейстера, прыгали в такт музыке девочка и ее брат. Я говорю брат, потому что именно так мне сказали дети. Другой мальчик, совсем крошка, тоже пытался шагать в такт музыке, но отставал и, сбиваясь с ноги, то и дело принимался бежать.

А мальчик с балкона, того балкона, с перил которого в праздничные дни свешивается великолепный ковер и портрет в цветочной раме, грустно смотрел вниз. Он никогда и никому не завидовал, но теперь завидовал босому Арамику, прыгающим впереди оркестра девочке и ее брату и тому крошке, который то отставал, то забегал вперед. Завидовал, но что он мог поделать, если ему запрещалось играть с детьми, бегать по улице, говорить на том языке, на котором папа с мамой почти не говорили. «Зато, — утешал себя мальчик с балкона, — в праздничные дни вся эта детвора завидует мне. В праздники красивее всех балконов разукрашен наш балкон, а папа везет меня на площадь — смотреть парад».

Что я говорю? Где это видано, чтобы дети могли так утешать себя?

Ребенок всегда остается ребенком. При виде чужой игрушки, пусть даже сломанной, он забывает о своих игрушках и, чтобы получить ее, готов уступить все свои.

Когда оркестр вышел на новую улицу, Арамик не повернул назад, хотя за оркестром теперь уже следовали незнакомые дети.

— Ра-ра-ра-ра, — выводил баритон, а барабанщик время от времени ударял сверкавшей на солнце тарелкой, которую он нес в одной руке, по такой же тарелке, прикрепленной к барабану.

Больше всего Арамику нравился звон тарелок. Ему казалось что асфальт усеян не солнечными бликами, а золотыми осколками этого звона. Арамик надувал щеки, повторяя вместе с тарелками: «цим-па-па, цим-па-па». Всякий раз, когда барабанщик поднимал тарелку, в глазах Арамика отражался ее блеск. Барабанщик бил, бил в барабан и чувствовал, как в маленьком сердце мальчика отдаются его гулкие удары. Никогда еще барабанщик не прислушивался с таким удовольствием к своему инструменту. Маленький мальчик открыл ему секрет золотого ликования тарелок, — оно было наполнено жизнью… И пусть трубачи смотрят на барабанщика с презрением, а бас и баритон не считают его музыкантом, — молодежи нужны барабан и тарелки. Барабанщик весело улыбнулся Арамику, а тот — ему. Они друг друга поняли.